--2--

[Televisor]

я слоупок, ну что поделаешь

ппх
Ургант/Светлаков
430 слов
двадцать первому мая две тысячи двенадцатого посвящается, вечер следующего дня после концерта Гриши

.

Зеленый, только что заваренный чай. Кипятком-заваркой на половину почти литровой кружки, пока не потемнеет чуть вода, потому что молодой еще, не настоявшийся. Разбавить все только что закипевшей водой, взболомутить мелкие чаинки, пробившиеся чрез носик заварника. Чайную ложку меда, золотистого, непрозрачного, липового. Мед капает чуть на край кружки и он слизывает его широким движением, стараясь чуть отвернуться, что бы никто не заметил. Что бы кое-кто не заметил.
Протягивает Ваньке, ручкой вперед обхватив стенки кружки, а Ваня знает, что они горяченные безумно.
На улице уже не так жарко, как было еще пару часов назад. Город пахнет, как наверно может пахнуть только мегаполис, хотя Ваня не уверен особенно сильно в этом. Воздух наполняется этой сумеречной синевой, такой вязкой, ленивой. Ванька знает, что в парке, за домом над водоемом, на самом деле когда-то речкой, сейчас зажатой со всех сторон трубами, поднимается туман, сырой и сладкий.
Он делает большой глоток и жмуриться, когда горячий чай язык обжигает.
Светлый смеется над ним, ругается, мол, мужик взрослый, а все как маленький. Умудрился горло простудить в конце мая, когда на улице жара уже под тридцать. Светлый говорит, что мед лучше бы с молоком намешал, или тогда уж варенье малиновое с чаем, только вот у него, Урганта, нет ничего. Как он живет только такой весь оторванный от земли родной.
Ванька пожимает плечами, хотя и понимает, что это и не вопрос вовсе был.
Сережа закуривает под шумной вытяжкой, Ургант не очень любит запах дыма, когда не курит сам.
- Сильно болит? – спрашивает Светлаков якобы равнодушным, крайне заботливым тоном.
- Какой там болит, - чуть сипло отвечает Ваня, - першит чуть-чуть, а ты панику развел.
Он, конечно, преувеличивает. Светлый просто притащил его домой, молча вскипятил чайник, и так же молча рылся по навесным шкафчикам, хлопая дверками, ища варенье или мед.
- И как тебя угораздило только, - бурчит себе под нос Светлый, от чего-то хмурясь.
- Спал с открытым окном.
Сережа смотрит на него так, будто бы видит насквозь, и что врет – видит; и что болит не приятно – тоже видит. Только молчит. Знает, что Ургант не мороженного на холоде объелся, и что не ледяного напился. Не перепил даже - перепел.
А Светлый молчит, сохраняет инкогнито, так старательно выстраиваемое Ваней. Когда на радио натыкается случайно, то слушает, скрипит зубами и тихо материт этого соловья заливающегося. Тексты у него дурацкие, Сережа старается абстрагироваться от мыслей глупых, воспоминаний каких-то, будто бы и не его.
Ваня стукает кружкой об стол, поднимается лениво и уходит, спать заваливается, как был в джинсах и рубашке своей дурацкой, клетчатой.
Светлый тихо прикрывает дверь на кухню, и закуривает еще раз, хочет уйти, но почему-то остается, таким мнимым сторожем ургантовского сна.